Вот отрывок из книги Ж.Ледлофф "Как вырастить ребенка счастливым", о котором я писала выше. Прочтите просто в качестве ознакомления с одной из необычных, но очень полезных теорий. Уверена – не пожалеете. Учитыйвайте, что книга написана в те времена, когда еще не было подгузников. Но и сегодня основная мысль - об одиночестве ребенка в детской кроватке актуальна.

«…Младенец не ощущает течения времени. Когда он находится в матке, а после рождения — на руках у матери, отсутствие времени его совсем не волнует; он чувствует, что все в порядке. Если же ребенок не на руках у матери, то он страдает и, что самое страшное, не может облегчить свое страдание надеждой, ведь чувство надежды зависит от ощущения времени. Младенец, как и мудрец, живет в вечном сейчас. Если ребенка держат на руках, то он бесконечно счастлив, если нет, то он переживает состояние тоски, бесконечной пустоты и уныния.
Ребенок не может разобраться, какие впечатления правильные, а какие — нет. Если он чувствует дискомфорт сейчас, он не может надеяться на то, что потом ему станет комфортнее. Когда мать оставляет его в одиночестве, малыш не может чувствовать, что «она скоро вернется», и все в мире становится невыносимо неправильным.
Он лишь чувствует, что своим плачем может каким-то образом исправить положение. Но и это чувство исчезает, если ребенка оставляют плакать слишком надолго, если за этим плачем не следует никакой реакции. Тогда ребенок погружается в безнадежное, безвременное отчаяние. Но вот, наконец, мать возвращается, и малыш снова в порядке: он не знает, что мать уходила, и не помнит своего плача.
…Сейчас модно оставлять ребенка плакать до исступления, пока он не устанет и, заглушив криком свои страдания, не станет «хорошим мальчиком» (или «хорошей девочкой»). Матери берут малышей на руки, когда им вздумается, от нечего делать. Некоторые эксперты по уходу за детьми даже советуют держать ребенка в эмоциональном вакууме, касаться его только при крайней необходимости, не выказывать ему ни удовольствия, ни восхищения, а если уж необходимо на него посмотреть, то делать это холодно и без улыбки. Все это читают молодые матери и, не доверяя своим врожденным способностям, принимают на веру. Тогда они подозрительно изучают «мотивы» плача или других действий ребенка, по-прежнему ясно дающего понять о своих нуждах. Поистине дети стали врагами, которых непременно должны победить их матери. На плач не следует обращать никакого внимания, дабы показать младенцу, кто здесь главный, а отношения с ним следует строить так, чтобы любыми способами заставить малыша подчиниться желаниям матери. Если поведение ребенка вынуждает мать «работать», «тратить время» или доставляет иные неудобства, необходимо выказать свое неудовольствие, неодобрение или как-то еще показать, что его больше не любят. Всем известно, что, потакая желаниям ребенка, мы «портим» его, а идя против них, укрощаем и подготавливаем его к жизни в обществе. На самом деле в каждом из этих случаев мы добиваемся противоположного результата.
…События, происходящие непосредственно после рождения, производят на человека большее впечатление, чем вся оставшаяся жизнь. То, что встречает младенец, определяет его отношение к жизни. Последующие впечатления могут только в большей или меньшей степени дополнить это первое впечатление, полученное ребенком тогда, когда он еще ничего не знал об этом мире. В этот момент его ожидания самые незыблемые из всех, что у него когда-либо будут. Разница между уютом чрева и незнакомым безразличным внешним миром огромна, но, как мы уже обсудили, человек рождается готовым к огромному шагу — переходу из чрева на руки матери.
Каждая клеточка его внезапно обнаженной нежной кожи требует ожидаемого объятия, все его существо предполагает, что его возьмут на руки. Миллионы лет матери сразу же после рождения прижимали к себе своих детей. Некоторые дети последних нескольких сотен поколений были лишены этого важнейшего опыта, что не изменило ожиданий новорожденных оказаться на месте, принадлежащем им по праву.
Новорожденного ребенка, снедаемого древним желанием прикосновения к гладкой, излучающей тепло, живой плоти, заворачивают в сухую безжизненную материю. Его кладут в ящик, служащий кроваткой, и оставляют одного, задыхающегося в слезах и рыданиях, в совершенно неподвижном заточении (впервые за время своего беззаботного существования в чреве матери и за миллионы лет эволюции его тело испытывает эту пугающую неподвижность). Все, что он слышит, — вопли других жертв этой невыразимой пытки (в детской комнате роддома). Звуки для него ничего не значат. Малыш плачет и плачет; его легкие полыхают обжигающим воздухом, а сердце распирает отчаяние. Но никто не приходит. Не теряя веры в «правильность» своей жизни, как и заложено в него природой, он делает единственное, что у него пока получается, — продолжает плакать. Проходит целая вечность, и ребенок забывается сном.
Вдруг он просыпается в этой безумной и пугающей гробовой тишине и неподвижности, вскрикивает. С ног до головы его тело охватывает огонь жажды, желания и невыносимого нетерпения. Хватая ртом воздух для дыхания, дитя кричит и надрывается; пронзительный звук его воплей наполняет голову пульсирующей лавиной. Он кричит до хрипов в горле, до боли в груди. Наконец боль становится невыносимой, и вопли постепенно слабеют, затихают. Ребенок слушает. Открывает ладошкии, сжимает кулачки. Поворачивает голову в одну сторону, в другую. Ничего не помогает. Это просто невыносимо. Он снова взрывается рыданиями, но натруженное горло снова дает о себе знать болью и хрипами, и вскоре ребенок затихает. Он напрягает свое измученное желанием прикосновения тельце и находит в этом какое-то облегчение. Тогда он машет ручками и ножками. Останавливается. Это существо не способно думать, не умеет надеяться, но уже умеет страдать. Прислушивается. Затем снова засыпает.
Проснувшись, малыш мочится в пеленку, что хоть как-то отвлекает от мучения. Но удовольствие от процесса и приятное струящееся ощущение теплоты, влажности в районе нижней части тела вскоре исчезают. Теплота становится неподвижной и постепенно сменяется пробирающим холодом. Он машет ножками. Напрягает тельце. Всхлипывает. Охваченный отчаянием, желанием, безжизненной неподвижностью, мокрый и неустроенный, ребенок плачет в своем убогом одиночестве, пока не забывается в одиноком сне.
Вдруг, что за чудо, его подняли! Желания и ожидания крошечного существа, похоже, начали находить свое удовлетворение. Мокрую пеленку убрали. Какое облегчение! Живые, теплые руки прикоснулись к его коже. Подняли ноги и обернули их новой сухой, безжизненной тканью. Вот и все. Прошел лишь миг, и ему кажется, что не было вовсе и этих теплых рук, и мокрой пеленки. У него еще нет осознанной памяти — значит, нет и надежды, даже искры. И снова невыносимая пустота, безвременье, неподвижность, тишина и желание, жажда. Континуум ребенка пускает в ход крайние меры, но все они предназначены для заполнения пустот в потоке правильного обращения или для сигнала о помощи к тому, кто хочет и может ее оказать. Новорожденный, проживший от силы несколько часов, уже вышел за пределы спасительных сил могучего континуума и находится в полной растерянности. Его пребывание в чреве матери стало первым и последним периодом его жизни, который можно было бы назвать состоянием непрерывного благополучия. Природа же заложила в человеке ожидание, что в таком состоянии он проведет всю свою жизнь. Однако это могло произойти лишь при том условии, что мать правильно обращается со своим ребенком и вступает с ним во взаимодополняющие и взаимообогащающие отношения.
Кто-то пришел и поднял его в воздух. Здорово! Его снова вернули к жизни. Конечно, на вкус малыша, держат его чересчур осторожно, но зато есть движение. Наконец он чувствует себя в своей тарелке. Всех мучений, которые ему пришлось испытать, как будто не было и в помине. Теперь он уже на руках, правда, кожа его все еще жаждет прикосновений живого тела, а не ткани, но лицо и руки ребенка свидетельствуют об удовлетворении. Приятное впечатление о жизни, свойственное континууму, практически восстановлено. Дитя наслаждается вкусом и гладкостью материнской груди, пьет жадными губами теплое молоко, слышит знакомое сердцебиение, напоминающее ему о безоблачном существовании в матке, воспринимает своим пока затуманенным взором движение и жизнь. Здесь же звуки материнского голоса. Все хорошо и правильно, кроме, пожалуй, одежды и запаха (если мать пользуется туалетной водой). Он довольно сосет грудь, а когда насыщается, то впадает в дремоту.
Пробуждается он снова в аду. Ни сладкие воспоминания, ни надежда, ни мысли не могут принести успокоение и напоминание о встрече со своей мамой. Проходят часы, дни, ночи. Он плачет, а когда устает, засыпает. Просыпается и мочится в пеленки. Теперь это уже не доставляет ему никакого удовольствия. Не успевает малыш почувствовать облегчение от опустошения своих внутренностей, как на смену ему спешит обжигающая боль от соприкосновения уже раздраженной кожи с горячей, кислой мочой. Он вскрикивает. Его изможденные легкие должны кричать, чтобы заглушить эту боль, яростную и жгучую. Он вопит, пока плач и боль не утомят его и не придет сон.
Это обычное явление в больницах, и загруженные медсестры меняют пеленки всем детям одновременно по расписанию. Их не волнует, сухая ли пеленка, мокрая или уже обмоченная неоднократно. В результате ребенка с сильным раздражением и пролежнями отправляют домой, где их будет лечить тот, у кого есть на это время.
К тому времени, когда младенец оказывается в доме своей матери (безусловно, это никак не его дом), он уже сведущ в этой жизни. На уровне подсознания первый жизненный опыт будет накладывать отпечаток на все последующие впечатления этого человека. Поэтому для него жизнь будет казаться очень одинокой, черствой и нечувствительной к его сигналам, полной боли и страдания. Но крошечный человечек еще не сдался. Его жизненные силы — отныне и пока он жив — будут пытаться восстановить баланс.
Дом для ребенка мало чем отличается от палаты роддома, за исключением того, что раздражение и сыпь на попке регулярно смазывают кремом. Часы бодрствования ребенка проходят в зевоте, жажде и нескончаемом ожидании того, что «правильные» события наконец заменят тишину и пустоту. Иногда, лишь на несколько минут в день, его непреодолимое желание прикосновения, жажда рук и движения утоляются. Его мать — одна из тех женщин, что после долгих раздумий решила кормить ребенка грудью. Она любит его со всей неведомой ранее нежностью. Сначала ей бывает тяжело класть ребенка после кормления обратно в кровать, и особенно потому, что он так отчаянно кричит. Но она убеждена, что это делать необходимо, так как ее мать объяснила (а уж она-то знает), что если поддаться ребенку сейчас, то потом он вырастет испорченным и избалованным. Она же хочет делать все правильно; в какой-то миг к ней приходит ощущение, что это маленькое существо на руках ей важнее и дороже всего на свете.
Она вздыхает и кладет ребенка в кроватку, украшенную желтыми утятами и вписывающуюся в дизайн всей детской комнаты. Она приложила немало стараний, чтобы украсить ее мягкими легкими шторами, ковром в виде огромной панды, обставить мебелью: белым шкафом, ванночкой и пеленальным столиком со всякими присыпками, маслами, мылом, шампунем, расческой, которые сделаны в особой детской цветовой гамме. На стене висят картинки детенышей разных животных, одетых по-человечески. Ящики шкафа заполнены крошечными кофточками, пижамками, ботиночками, шапочками, рукавичками и пеленками. На шкафу плюшевый мохнатый ягненок неестественно стоит на задних лапах рядом с вазой с цветами: их лишили корней в угоду матери ребенка, которая «любит» цветы.
Женщина расправляет рубашечку на ребенке и укрывает его вышитой простыней и одеяльцем с его инициалами. Она с удовольствием отмечает все эти мелочи. Еще бы, она не поскупилась для того, чтобы превратить эту комнату в идеальную детскую, хотя ее молодая семья пока не может позволить себе обставить мебелью остальные комнаты. Мать склоняется поцеловать гладкую, как шелк, щечку ребенка и покидает комнату. Тело младенца сотрясает первый душераздирающий крик.
Она тихонько прикрывает дверь. Да, она объявила ему войну. Ее воля должна победить. За дверью раздаются звуки, похожие на крики человека под пыткой. Ее континуум говорит ей, что ребенку плохо. Если природа дает понять, что кого-то пытают, то так оно и есть. Истошные вопли ребенка — не преувеличение, они отражают его внутреннее состояние.
Мать колеблется, ее сердце разрывается на части, но она не поддается порыву и уходит. Его ведь только что покормили и сменили пеленку. Она уверена, что на самом деле он ни в чем не нуждается, а поэтому пусть плачет, пока не устанет.
Ребенок просыпается и снова плачет. Его мать приоткрывает дверь, заглядывает в комнату, чтобы убедиться, что он на месте. Затем тихонько, словно боясь разбудить в нем ложную надежду на внимание, она снова прикрывает дверь и торопится на кухню, где она работает. Кухонную дверь она оставляет открытой на тот случай, если «с ребенком что-нибудь случится».
Плач малыша постепенно переходит в дрожащие стенания. Так как на плач не следует никакой реакции (хотя ребенок ожидает, что помощь должна была давным-давно подоспеть), желание что-то просить и сигнализировать о своих потребностях уже ослабло и затерялось в пустыне равнодушия. Он оглядывает пространство вокруг. За поручнями кроватки есть стена. Свет приглушен. Но он не может перевернуться – он еще ничего не умеет. И видит лишь неподвижные поручни и стену. Слышны бессмысленные звуки где-то в отдаленном мире. Но рядом с ним нет звуков, тишина. Он смотрит на стену, пока его глаза не смыкаются. Открыв их снова, он обнаруживает, что поручни и стена все на том же месте, но свет стал еще более приглушенным.
Вечное разглядывание поручней и стены перемежается вечным разглядыванием поручней и потолка. Там далеко, с другой стороны, есть какие-то неподвижные формы, они всегда там.
Но иногда, бывает, происходит движение. Что-то закрывает его уши, свет приглушен, огромные кучи тканей навалены поверх его тела. Тогда он может видеть белый пластиковый угол внутри коляски и иногда, если его положат на спину, небо, внутреннюю часть крыши коляски и время от времени высотные дома, проплывающие мимо него на расстоянии. Там высоко колышутся кроны деревьев, которым также нет до него дела, иногда люди смотрят на него и разговаривают, в основном между собой и изредка с ним.
Они частенько трясут перед лицом ребенка гремящим предметом, и близость этого движения и звука создает впечатление, что жизнь совсем рядом. Он протягивает руки и ударяет по погремушке, ожидая, что вот-вот почувствует «правильность» своего существования. Дотягиваясь до погремушки, дитя хватает ее и тащит в рот. Нет, совсем не то. Он взмахивает рукой, и погремушка летит прочь. Но тут же человек возвращает игрушку ему в руки. Со временем ребенок понимает, что вслед за тем, как бросишь вещь, появляется человек. Ему хочется, чтобы эта спасительная фигура появлялась вновь и вновь, поэтому он бросает погремушку или любой другой предмет до тех пор, пока трюк с появлением человека работает. Когда погремушка перестала возвращаться в его руки, осталось лишь пустое небо и внутренняя часть крыши коляски.
Но часто его награждают частицами жизни, когда он начинает плакать в коляске. Мать сразу начинает покачивать коляску, поняв, что это вроде успокаивает малыша. Его невыносимое желание движения, опыта, который получали его предки в первые месяцы жизни, сводится лишь к потряхиванию коляски, дающему пусть убогий, но все же какой-то опыт и ощущения. Голоса неподалеку никак не относятся к нему самому, а поэтому не имеют никакой ценности с точки зрения удовлетворения его ожиданий. Но все же эти голоса нечто большее, чем безмолвие детской. Объем получаемого ребенком опыта, необходимого для развития, практически равен нулю, а его основные ощущения — жажда и желание (чего-либо).
…Единственный приемлемый для ребенка опыт — это отпущенные ему несколько минут в день на руках у матери да крупицы ощущений, которые не полностью бесполезны и добавляются к квотам, необходимым для его развития. Когда ребенок вдруг оказывается на коленях своей матери, он кричит от возбуждения и радости, что с ним что-то происходит, но он в то же время в безопасности. Ему также нравятся давящее ощущение падения и неожиданные подъемы в движущемся лифте. Ребенок блаженно лежит на коленях у матери, внимательно слушает ворчание автомобиля и вбирает в себя массу ощущений, когда машина трогается с места или тормозит. Он слышит лай собак и другие неожиданные звуки. Некоторые из них ребенок может воспринимать и в коляске, другие же, если он не сидит на руках у взрослого, пугают малыша.
Предметы, которые взрослые помещают в пределы его досягаемости, предназначены для приблизительной подмены недополученных впечатлений и опыта. Все знают, что игрушки служат для успокоения маленького горемыки. Но почему-то никто не задумывается, из-за чего же он так неутешно плачет.
Пальму первенства здесь держит плюшевый мишка или подобная мягкая игрушка, с которой можно «спать в обнимку» ночью. Другими словами, мишка нужен для того, чтобы обеспечить ребенку постоянное присутствие близкого существа. Постепенно формирующуюся крепкую привязанность к игрушке взрослые склонны рассматривать скорее как наивную детскую причуду, а не признак обделенности вниманием ребенка, который вынужден липнуть к неодушевленному куску материи, заменяющему ему верного и постоянного друга. Укачивание в коляске и кроватке — тоже лишь суррогат нужного ребенку движения. Но оно настолько убогое и однообразное по сравнению с тем, которое испытывает ребенок на руках, что вряд ли приносит облегчение изголодавшемуся по движению одинокому и заброшенному существу. Мало того, что такое движение — лишь жалкое подобие настоящего ощущения жизни, оно еще и происходит совсем редко. На коляску и кроватку также вешают гремящие, бряцающие и звякающие при прикосновении игрушки. Обычно они окрашены в яркие, броские цвета, надеты на веревочку, чтобы было на что посмотреть, кроме стены и потолка. И действительно, они привлекают внимание ребенка. Но меняют их очень редко, если вообще меняют, поэтому эти игрушки ничего не дают малышу с точки зрения разнообразия зрительных форм и звуков.
Но, несмотря на то, что игрушек совсем немного, их покачивание, бряцание, треск, звон и яркий цвет не пропадают даром. Как только ребенок получает пусть даже ничтожную крупицу опыта, предусмотренного континуумом, какая-то часть ожиданий в этом опыте все же удовлетворяется. Ребенок накапливает эти нужные ему для развития впечатления, даже если приходится собирать их по крупице, если они бедны и односторонни (их не сравнить с впечатлениями, которые получает ребенок континуума на руках: зрительные формы, звуки, движения, запахи и вкусы — весь этот опыт малыш континуума получает в той же последовательности, что и его предки), если некоторые впечатления повторяются слишком часто, а некоторые полностью отсутствуют.
Ребенок, которого не держат на руках, не только копит опыт, но и своим поведением пытается как-то заменить недополученный опыт и смягчить страдания. Он яростно пинает ногами, пытаясь забить мучительное желание прикосновений теплой плоти, он машет руками, вертит головой из стороны в сторону, чтобы отключить свои органы чувств, напрягает тело, выгибая дугой спину. Ребенок находит какое-то утешение в своем большом пальце: он немного успокаивает непрекращающееся зудящее желание во рту. Сосет он палец довольно редко, лишь только тогда, когда хочет есть до положенного расписанием кормления. Обычно же ребенок просто держит палец во рту, измученном невыносимой пустотой, вечным одиночеством, чувством того, что он находится на окраине жизни.
Его мать консультируется со своей матерью, и та пересказывает пресловутую историю о вреде сосания пальца и что «потом у ребенка зубы будут кривые». Мать, обеспокоенная благополучием ребенка, начинает поспешно выискивать способ, чтобы отвадить свое чадо от такой вредной привычки. Его пальцы покрывают вонючей и горькой мазью, и когда он, переборов отвращение в своем ненасытном желании, все равно обсасывает большой палец от мази, она привязывает его руки к перекладинам кроватки. Но вскоре она обнаруживает, что ребенок так яростно пытается вырваться из своего заточения, что веревки врезаются в запястья и уже мешают кровообращению в руках. Борьба между ними продолжается, пока мать при случае не упоминает об этом своему зубному врачу. Тот уверяет, что ее мать ошиблась, и тогда малышу снова дозволяют это убогое самоутешение.
Еще немного — и малыш начнет улыбаться и агукать, чтобы дать знать находящимся рядом взрослым о своих потребностях. Если его не взяли на руки, но все же уделили внимание, он улыбается и вскрикивает, требуя еще. Если же его взяли, то задача выполнена и ребенок перестает улыбаться, вспоминая о своих маневрах, лишь когда нужно поощрить какое-либо действие взрослого: чтобы с малышом поговорили, пощекотали его животик, покачали на коленке или в шутку пощипали за носик.
Так как ребенок поощрительно улыбается всякий раз, когда видит мать, та постепенно убеждается, что ее дитя просто счастливо и, наверное, очень любит и ценит свою маму. То, что большую часть бодрствования он ужасно мучается, никак не портит отношения ребенка к матери; напротив, тем более отчаянно его желание быть с ней.
По мере взросления и развития познавательных способностей ребенок замечает, насколько отличается от обычного поведение матери в ситуации, когда необходимо сменить ему пеленку. Она издает звуки явного отторжения. Она отворачивается в сторону, тем самым демонстрируя, что ей не нравится убирать за ним и поддерживать его комфорт. Ее руки движутся очень быстро, стараясь как можно меньше прикасаться к загрязненной пеленке. Ее взгляд холоден, она уже не улыбается.
Чем больше ребенок осознает такое отношение матери, тем больше к его радости, что за ним ухаживают, к нему прикасаются, лечат застарелое раздражение от мокрых пеленок, примешивается смущение, предвестник страха и вины.
Страх огорчить свою мать растет вместе с сознанием, к тому же случаи ее недовольства учащаются, так как ребенок может совершать больше различных действий, как-то: хватать мать за волосы, опрокидывать тарелку с едой, слюнявить ее одежду, тыкать пальцем ей в рот, тянуть за ожерелье, бросать свою погремушку, пытаться выбраться из коляски или нечаянно сбить ногой чашку с чаем.
Ребенку трудно связать свои действия с ее реакцией. Он не замечает, что чашка с чаем упала, он не может понять, что плохого в хватании за ожерелье и почему после этого мать так злится; ему совершенно невдомек, что он обслюнявил какую-то вещь; он лишь смутно понимает, что, сбросив тарелку с овсянкой с целью вызвать интерес к своей персоне, он действительно привлекает внимание, но не то, которого бы ему хотелось. Но все же малыш чувствует, что даже такое внимание лучше, чем ничего, поэтому продолжает сбрасывать на пол посуду со своей едой. Тогда мать принимается кормить его из ложки, а он машет руками и визжит, пытаясь превратить кормежку во что-нибудь более полезное с точки зрения получения опыта. Он хочет ощущения «правильности», которое спрятано где-то здесь: в матери, в пище, в нем самом. Но как бы он ни старался показать свои потребности, это ощущение так и не приходит. Наоборот, бурная реакция ребенка вызывает у матери отторжение, которое со временем он сможет как-то себе объяснить — в отличие от бесконечного неправильного отношения в первые месяцы жизни, которое он вообще никак не мог понять. Равнодушие, невнимательность и тоска стали для него основными параметрами этой жизни. Он ведь не знал ничего, кроме этого. Получается, что все его существо вопит, просит и ждет. Все остальные же остаются равнодушными, бездействующими, невнимательными. Хоть это проходит с ним через всю жизнь, он может и не замечать этих моментов, по той простой причине, что он не может себе представить других отношений с окружающими.
Отсутствие опыта «ручного периода», постоянная неуверенность в себе и невыразимое чувство одиночества и отчуждения отныне будут оставлять свой автограф на всех поступках этого человека. Чувство независимости ребенка и его эмоциональное созревание берут свое начало в многогранном опыте «ручного периода». Ребенок может стать независимым от матери, лишь пройдя стадию абсолютной от нее зависимости. От нее на этой стадии требуется правильное поведение, предоставление ребенку опыта «ручного периода» (то есть ношение на руках) и обеспечение перехода к другим стадиям.
Но освободиться от травмы, нанесенной матерью, не следовавшей континууму, невозможно. Потребность в ее внимании так и останется с человеком на всю жизнь.»

Когда я читала это, Матюшке было всего 2 недели отроду. Но уже тогда я клала его рядом с собой, словно по наитию. Еще в роддоме после первых трех мучительных бессонных ночей, пока не пришло молоко, я решила больше не истязать ни себя, ни свое дитя бесконечными перекладываниями из кроватки и обратно. На четвертую ночь мы отлично выспались вместе, я не дергалась, он просыпался меньше, не выпуская из ротика сосок. Теплая сладкая мамина сися, мамин запах, звук ее дыхания и сердца – что еще нужно для счастья такому крохе?

Наташа, я тебе немного завидую. Мой сынок тоже вполне спокойный и уравновешенный товарищ. Но упрямый, как осел. Договориться с ним трудно, поскольку сейчас у него период становления собственной, отдельной от мамы личности. Поэтому любые предложения с моей стороны или со стороны близких встречают твердое и безапелляционное "Неть!" Думаю, что к вашему возрасту у нас это благополучно пройдет А истерики... Их и назвать-то так трудно, скорее попытка упрямо настоять на своем. Он не бьется головой об пол, как детки у многих мам, не кидается на пол или на мебель (сама видела недавно). Но он у меня иногда "затягивает" длинные заунывные "песни" с подвыванием. Не плач, а просто нытье на одной ноте. И вот это меня убивает!

Если хочешь, могу выслать книгу по электронной почте, она у меня есть в формате *.doc

Вообще-то книга не о мучениях детей, а о том, как общаться с детьми, не воспитывая их Там таких "ужасов" больше нет. Книга об опыте венесуэльских индейцев, которые растят своих детей в согласии с человеческой природой, даже не подозревая об этом. Вещь просто замечательная! И вот, еще нашла.

"Как правильно кричать на ребёнка"

1. Прежде всего, можно предупредить малыша: “Сейчас я буду ругаться”. Может быть, он перестанет делать то, что вас злит. Или хотя бы успеет убежать и спрятаться.

2. Придумайте ритуальные слова, которые будут звучать смешно и нелепо, но вместе с тем подскажут малышу, что лучше отложить на потом укрощение мамы. Только прежде чем кричать: “Ухи оборву” или что-то другое, убедитесь, что ребенок не воспринимает угрозу буквально.

3. Говорите о себе, а не о ребенке. Многократно повторяйте, что вы чувствуете, не ссылаясь на того, кто в этом виноват. Это очень хороший пример для ребенка и, возможно, он в следующий раз тоже скажет “Я злюсь!” вместо того, чтобы кидать игрушки об стену.

4. Если вам так уж хочется обозвать ребенка, оставьте при себе всякие “балбес” и “бестолочь” и придумайте свое ругательство. Например, скажите ему: “Ах ты, трикапулька басюлька!”.

5. Дойдя до точки кипения, начинайте стучать половником о кастрюлю или деревянной скалкой по подоконнику. Это может быть не только сигналом вашим домочадцам, но и хорошим способом избавиться от негативных эмоций.

6. Всегда есть опасность обидеть, сказать в сердцах что-то опасное, что ребенок примет как правду. Поэтому разозлившись лучше рычите. Или войте. Удивительно, но такой способ выражения злости и раздражения выходит более человечным.

7. Не обязательно повышать голос, чтобы объяснить ребенку, что вам очень хочется его отшлепать. Скорчите страшную рожу или проведите воспитательную работу в форме пантомимы.

8. Попробуйте ругаться шепотом.

9. Уйдите в другую комнату и там выскажите все, что думаете, дивану или табуретке.

10. Вспомните, сколько раз в жизни вы сдерживали злость и раздражение из-за страха увольнения, боязни одиночества, общественного мнения. Теперь сделайте это из-за любви."

А как вы решаете вопрос с папой? Он не ревнует? Спите втроем или отдельно от папы? Многие противники совместного сна утверждают, что это не только вредно психологически, но еще и очень НЕ ГИГИЕНИЧНО! Я когда прочитала такое мнение, была в шоке от подобной дремучести.
А почему ты перестала давать днем молоко (в смысле, отказала ему в груди?)?
Кстати, у тебя не было проблем с тем, что ребенок тебя теребит, когда сосет грудь? У меня, пока был маленький, пытался "накручивать" сосок свободной груди. Я не давала, мягко отстраняла ручку, закрывала грудь полотенцем. Потом стала одевать на шею крупные бусы, чтобы он их крутил. Но он нашел занятие поинтересней - стал засовывать руку мне в подмышку и скрести пальчиками там. До сих пор не могу отучить. А меня раздражает, потому что щиплется пребольно, да еще у меня там родинка крупная, боюсь, что сорвет ноготками.

Мы тоже спим отдельно от папы. Когда Мотик научился переворачиваться с боку на бок, ему перестало хватать места, так что втроем в постели стало тесно. А потом от усталости и переутомления наш папа начал сильно храпеть, и тогда я вообще перестала спать. После трех месяцев хронического недосыпа я просто озверела и поставила вопрос ребром: или решаем проблему храпа, или спим отдельно. Почитали интернет, посоветовались с врачами, выяснилось, что от храпа избавиться практически невозможно (знакомый сделал операцию, исправил носовую перегородку, подшил мягкое нёбо, но результата - ноль). Поэтому у нас теперь тоже, как в аристократических домах: супружеские радости и романтика - одно, а сон - другое. Правда, иногда очень хочется уснуть под теплым боком, в крепких объятиях. Но парень у нас ревнивый, зорко следит, чтобы папа на маму не зарился. Стоит нам начать обнимать друг друга или целовать, сынок, как истребитель, летит, набрасывается на отца, дерется с ним, а меня от него оттаскивает.
Знаешь, Наташ, я тоже считаю, что разговоры про антигигиену совместного сна - полнейшая чушь и дикость! У матери и ребенка в этот период общая, дружественная микрофлора. И если мама чистоплотна, то ребенку абсолютно ничего не грозит. А потом при нашем образе жизни (я ему позволяю на улице и в лужах руками возюкаться, и песок с землей загребать, и камни он в рот иногда складывает, травинки и цветы жует) я думаю, что ему не светят серьезные неприятности с ЖКТ и пищеварением (конечно, все в меру). Я не фанатею на тему стерильности, носим с собой влажные салфетки, пластиковую бутылку с водой, чтобы руки сполоснуть, если сильно вымажется. А так никаких охов-вздохов и попыток сделать из него "шелкового" ребенка, которому ничего не позволяют кроме, как идти рядом с мамой за ручку.
А насчет сокращения кормлений днем, мне пока сложно представить, что Матюшка сможет совсем от них отказаться. Ночью он ест полноценно, раза 4-5 прикладывается. Потом утром, перед дневным сном, пару раз во второй половине дня и вечером, на ночь - досточно долго. А засыпать без меня он уже тоже умеет (днем) и если меня нет в поле зрения. Иначе его трудно угомонить.